— Еще скажу, Борис Федорович, — помолчав, сказал Бельский. — Задумали Нагие хитрое дело.
— Что еще?
— А вот что. Пошли-ка ты стрельцов в дом к купцу Крашенинникову Федоту, живет в Китай-городе у Поганого пруда. Богатый купец, и дом приметный — белка на крыше вырезана: сидит и орешек грызет. Седни у него угличский истопник в гостях.
— Имя-то ему как? — спросил правитель, едва сдерживая нетерпение.
— Никифор Слива. Истопника Нагие научали, что посадские мужики должны вопить, когда Дмитрия в Москву привезут.
— Сам-то ты знаешь?
— Не упомнил. Слышал вполуха, как Андрей Федорович Нагой Никифора научал, а понять не понял. Хитро. А купца запомнил: Федот Крашенинников, и на крыше у него белка ветер указует. Понял, что дело изменное, противу великого государя и противу тебя, Борис Федорович, и сразу на коня — и в Москву.
— Теперь ты мне друг, — снова обнял оружничего Борис Годунов. — Скоро и царскую ласку примешь… Проводи гостя, — кивнул он Клешнину. — И стрельцов пошли к купцу Крашенинникову. Пусть стрельцы Никифора Сливу ко мне приведут.
Проводив Бельского до дверей, правитель долго стоял, не двигаясь с места.
Солнце шло к закату, косые лучи, пробиваясь сквозь слюдяное оконце, озолотили его ухоженную черную бороду.
Полтора десятка лет, проведенных при опричном дворе Ивана Грозного, не прошли даром для Бориса Годунова. Жестокость и грязь опричнины крепко вошли в его кровь и плоть. Вершитель тайных дел царя Ивана Малюта Скуратов учил молодого опричника не останавливаться ни перед чем, если дело сулит выгоду, и уж тем более, если на карту поставлена царская милость или собственная жизнь. Можно не моргнув глазом обвинить человека в любом преступлении, если он встал тебе поперек дороги. Своя жизнь всегда стоит дороже, и ради нее можно пожертвовать даже честью. Жизнь самого царя ничто рядом с твоей жизнью.
Борис Годунов еще раз вспомнил, как Иван Грозный расправился с удельным князем Владимиром Старицким, своим двоюродным братом.
«Не можно царю без грозы быти, — вспомнил он чьи-то слова, — как конь под царем без узды, тако и царство без грозы».
Распахнулась дверь, вошел запыхавшийся окольничий Клешнин. Вслед за ним вооруженные стрельцы втащили человека в бархатном синем кафтане и зеленых сапогах. Кафтан был ему узок и казался с чужого плеча. На лице размазана кровь, руки закручены назад.
Правитель махнул рукой, стрельцы удалились. Когда закрылась дверь, Борис Годунов спросил:
— Ты Никифор Слива?
— Я истопник двора угличского удельного князя Никифор Слива, государь.
— Вот что, Никифор, если расскажешь, зачем в Москву припожаловал, без утайки всю правду, будешь стольником. Подарю тебе земли сто четей и двести рублев денег… Не скажешь, упрешься — буду пытать, пока не развяжешь язык. Но тогда пощады не жди.
— Готов служить тебе, государь. — Никифор улыбнулся.
— Хорошо. Говори, зачем послан?
Окольничий Клешнин уселся на скамью и, положив бумагу на колено, взял в руки перо.
— Боярин Нагой Андрей Федорович приказал мне ехать в Москву к купцу Крашенинникову в дом на Никольской и сказать, о чем должны вопить московские мужики, когда приедет в Москву удельный князь царевич Дмитрий, — громко и ясно выговорил истопник.
— Дальше! — Правителю не терпелось.
— Московские мужики должны вопить так: «Царь Федор и Бориска Годунов у тяглового мужика Юрьев день отымают. Не будет более свободы уйтить мужику от плохого поместного человека к другому ни в какие годы. А ежели царевич Дмитрий на престол сядет, все по-старому обернется, как от дедов и прадедов велось…»— Никифор Слива снова улыбнулся. — Более мне ничего не говорено. А что другим слугам Андрей Федорович приказал, того не ведаю.
Продолжая улыбаться, Никифор взглянул на правителя. Лицо Бориса Годунова сделалось злым. Усы встопорщились, розовые щеки покрылись бледностью.
— Кого еще послал боярин Андрей Федорович? — едва выговаривая слова, спросил он.
— Акимку Тулупова послал, а еще кого, не ведаю.
— Когда привезут на Москву царевича Дмитрия?
— Того не ведаю, великий боярин.
Правитель поверил истопнику Никифору. Собственно говоря, того, что он сказал, было вполне достаточно. Задача правителя сводилась к предупреждению мятежа, уготованного Нагими. Теперь он знал, что нужно делать.
Прежде всего Борис Годунов подошел к Никифору и развязал ему руки.
— Я верю тебе. Будешь стольником во дворце. Получишь землю, все, как сказал. А деньги сейчас возьми, — правитель открыл ящик и вынул кожаный мешочек, — двести рублев.
Никифор Слива упал на колени.
— Однако, стольник Слива, — сказал Борис Годунов, — пока не прикажу, из Кремля не выйдешь. Побудешь в разбойной избе у окольничего Клешнина. Понял?
— Понял, государь великий боярин.
Правитель дернул за веревку, ударил колокол. Возникшему в дверях слуге Годунов приказал увести в разбойную избу стольника Сливу.
— Теперь, Андрей Петрович, сделаем тако: пока не отменю, пусть объезды день и ночь по Москве ездят. Головами объездов назначаю: в Кремль — князя Туренина, в Китай-город — Третьякова-Головина, в большую половину Царева города от Яузы до Неглинной — князя Звенигородского, в меньшую половину — князя Морткина. Записал, Андрей Петрович? Пусть от огня и ото всякого воровства оберегают.
— Записал, Борис Федорович.
— Теперь слушай. Передашь указ в разряд, а сам скачи в Углич. Прикажи дьяку Битяговскому, пусть исполнит государево дело, церковь каменную святому Дмитрию строит… Не теряй и часу, под нами земля горит.
— Иду, Борис Федорович.
Правитель снова остался один. Усевшись в кресло, он стал размышлять. Так вот что выдумали Нагие. Поднять мятеж в Москве, свергнуть царя Федора и посадить на престол своего Дмитрия. Да, придумано хитро. Он, Годунов, решил поступиться тяглецами-крестьянами в угоду служивому человеку и отменить Юрьев день. Переходы крестьян с места на место, переселение на новые земли, к морю, куда глаза глядят, обедняли служилого человека, лишали его доходов. А ведь на служилом человеке держалась вооруженная сила государства. Ежели с другого конца посмотреть — тоже плохо: беглые крестьяне на Дону единятся в большую силу казачью. И те казаки сеют смуту в русском государстве. Все хорошо придумано: церковь вновь получила тарханы, а служилые люди — уверенность в завтрашнем дне. И вот теперь Нагие…
Ночью правитель долго не мог заснуть. Он считал, сколько человек из семьи Нагих стоит против него, против Годуновых. Выходило более десяти мужчин и вдовая царица Марья. Князей Шуйских надо перенять на свою сторону, думал Годунов. Не будет Дмитрия — Нагие не страшны. Правитель два раза вставал к иконе и долго молился. Заснул он только под утро. Во сне ему чудились опричники. Бесконечной чередой, в черных одеждах, они проходили мимо него, держа в руках большие восковые свечи, и пели что-то заунывное. Каждый из них оборачивался и пристально смотрел на правителя, и всякий раз правитель вздрагивал, узнавая великого государя Ивана Васильевича Грозного.
Глава сорок первая
ЧТО БУДЕТ, ТО БУДЕТ, А БУДЕТ ТО, ЧТО БОГ ДАСТ
Неподалеку от впадения реки Великой в реку Горынь, на горе Замковой, высится дворец князей Острожских. Замок примыкает одной стороной к реке Великой, а с других окружен оврагом, затопленным водой. Через овраг переброшен подъемный мост. Каменные высокие стены образуют крепость. Пятиглавая церковь во имя богоявления господня примыкает к стенам крепости.
В приземистом каменном доме рядом с церковью жил священник Дамиан Наливайко. Время шло к полуночи. Попадья и двое мальчиков давно спали. В задней светелке со сводчатым потолком все еще шел разговор. За столом сидели трое: поп Дамиан, Степан Гурьев и Федор Шубин. Сидели тесно, сдвинув бороды.
— Ложимся спать, братья, а завтра, как стемнеет и закроют ворота, я приведу старого князя в церковь, — зевнув, сказал поп Дамиан. — Северная стена, Степан, выходит наружу, к реке. Внизу на ней окон нет, только на самом верху пробито маленькое оконце. А внутри, под самыми сводами, к стене пристроена дубовая галерея с перилами. Есть винтовая лестница… Тебя и Федора я спрячу в церкви. Как приведу старика и дверь закрою, хватайте — и в рот тряпку, чтобы не крикнул. Вяжите, в попону запеленайте — и на веревке в окно. А на берегу наши казаки будут ждать с конями.